Орлёнок Сашка

Поздняя ночь. Давно погасли огни в жилых домах Петроградской стороны.
Только в коридорах Ленинградской студии телевидения все еще горит яркий электрический свет. На съемочной площадке включены прожекторы. Идет работа над телевизионным фильмом о смелом воздушном бойце, одаренном поэте и журналисте Александре Подстаницком.
Автор сценария – ленинградская журналистка Ирина Жарова – нашла некоторое сходство в судьбах французского летчика майора Антуана де Сент–Экзюпери и советского авиатора Александра Подстаницкого. Оба сражались в одном небе. Оба погибли в боях с ненавистным врагом человечества. Оба оставили после себя литературные произведения.
Режиссер фильма нервничает: он считает аналогию слишком смелой и боится, что скромный паренек из Мурманска никак не “вытянет” глубокую идею. Я присутствую в студии на правах друга и сослуживца Саши: до войны мы вместе учились, вместе работали в редакции мурманской областной газеты «Комсомолец Заполярья», вместе начинали, вместе оттачивали свои недостаточно острые перья. Не буду греха таить: наша писанина не всегда приносила молодым читателям настоящее удовлетворение.
А теперь я, уже немолодой человек, вызван в Ленинград в качестве консультанта и участника телевизионного фильма, о моем друге. У меня тоже возникает сомнение в правомерности параллели. Писатель с мировым именем Сент-Экзюпери, – и Саша Подстаницкий! Пожалуй, тут что-то не так.
Наконец, гаснут прожекторы, и меня отпускает подобру-поздорову в Мурманск. Жду, волнуюсь. А потом читаю в “Правде” за 14 сентября 1965 года: “Прошли месяцы, а перед главами так и стоит мужественный паренек Саша Подстаницкий из телевизионного фильма «Недопетая песня».
Фильм хвалят за сердечность, доверительность тона. Затем еще несколько теплых строк в «Комсомольской правде».
Значит, фильм понравился, значит – удача. Я никак, не хочу обидеть создателей телевизионного фильма, но мне кажется, что эту удачу принес нам сам Саша, человек честный, мужественный, обаятельный.

Мы, мурманские комсомольцы, не считали его каким-то особенным. Или то была невнимательность молодости? Или так бывает всегда: живет человек рядом с тобой, носит такую же, как и ты, серую кепку, категорически, как и ты, отвергает галстуки, регулярно платит комсомольские взносы, а порой и взбучки получает от начальства. Обыкновенный человек, только стихи пишет. А кто их не писал? Вот и применяли к нему самую обыкновенную мерку. Свойский парень – и неё тут.
А сегодня ним обидно: почему не присматривались, почему не удержали н памяти многое из того, о чем хотелось бы рассказать молодому поколению?
В середине шестидесятых годов снесли дом, в котором вырос Саша Подстаницкий. Сперва из него выехали жильцы. Через пустые глазницы окон врывался ветер. Потом разобрали одну из бревенчатых стен, и обнаружилось нутро комнат, обжитых еще в тридцатых годах. Взору прохожих открылись выцветшие обои, высокие, от пола, до потолка, печи, которые принято называть “голландками”; никому не нужная, брошенная второпях табуретка; провисшие электрические провода.
Прошла еще неделя, и на том месте, где стоял этот четкий дом, появился, пустырь. Его заасфальтировали – и он стал нераздельной частью площади Пяти Углов.
По соседству с тем местом, где стоял Сашин дом, выросло многоэтажное здание гостиницы «Арктика». Взор прохожего фиксирует четкие формы современного архитектурного стиля. Подсчитав на ходу, сколько этажей в новой гостинице, человек идет дальше: нельзя вспомнить того, чего не видел своими глазами.
А мы помним. Это – грустная привилегия, тех, кто давно пережил молодость.
В старом доме скрипела каждая половица. Быстрые шаги шустрого паренька населяли, дом бодрыми звуками. Он носился по комнатам, восторженный и непоседливый. Смешно рисовать его каким-то вундеркиндом, который в четыре года прочел «Войну и мир» и осудил Льва Толстого за недостаточно достоверный образ фельдмаршала Кутузова. Нет, он любил играть в футбол, любил кататься на лыжах, коньках и велосипеде и, совсем грешное дело, стрелял из рогатки. Мать его, школьная учительница, только качала головой. Отец посмеивался. Он был добродушным и почему-то никак не хотел согласиться с тем, что у сына, плохие задатки.

Первые поэтические опыты Саши Подстаницкого никто не хотел принимать всерьез. Он не сразу отважился прочитать их футбольной команде вихрастых мальчишек, которые признавали за ним право играть нападающим, но никак не писать стихи. Тогда непонятый поэт отправился в редакцию газеты «Полярная правда». Там, сгорая от стыда, он, выложил свою тетрадку. Она была исписана, крупным почерком, а для возможных поправок предназначались чистые поля.
Газеты тридцатых годов делались в основном руками рабочих и сельских корреспондентов.
“Рабселькоры, этот головной отряд нашей печати, – писала тогда «Полярная правда», – должны всю спою работу строить так, чтобы она в максимальной степени содействовала успешному ходу социалистического строительства”. Предпочтение отдавалось заметкам на производственные темы. Иной читатель с гордостью сообщал в редакцию, что он вносит один рубль на постройку трактора и ждет, кто последует его примеру.
“Комсомольцы и молодежь становища Териберка, – говорилось в другой заметке, – объявляют себя мобилизованными на ликвидацию прорыва в добыче и обработке рыбы”.
Один не в меру горячий газетчик утверждал даже, что “толковая передовица на рыбацкую тему в двадцать раз лучше любых стихов”. Вот почему местные поэты с трудом, пробирались через рогатки тех, кто отрицал их право на участие в газете. Об этом знал Саша. Однако ему повезло: стихотворение попало в руки человека чуткого и начитанного. Корреспондент газеты Раиса Львовна Троянкер распознала в авторе будущего поэта.
И вот стихи напечатали. Это были строчки о Родине, о той стране, “где ярче звезд сверкают серп и молот… где высоко над ширью необъятной цветет и плещет знамя Октября”. Стихи прозвучали – так писали тогда многие поэты. И даже не только начинающие. В фондах Мурманского краеведческого музея, а комплексе документов А. Подстаницкого, сохранилась рукопись другого раннего стихотворения. Клетчатый листок из тетради, на одной стороне чертеж карандашом, какой-то болт но фронтальной проекции, на обороте – чернильные строчки. Не иначе, набрасывал их автор прямо на уроке черчения. Было, это в канун Первомая, и за школьным, окном уже шумела весна…
Разодень, весна, деревья в зелень! Солнце! Жарче, солнце, запылай! Вместе с громким смехом и весельем На просторы вышел Первомай.

Как родного, мы его встречаем
Океаном лиц – не оглядишь!
У любого радость за плечами,
У любого – счастье впереди!
Обласкали утро наши песни.
Четок гул уверенных шагов.
Это утро бодростью чудесно
И воспоминаньями свежо…

Интересные мысли, настоящие чувства пришли не сразу. Пока что Саша учился в школе. Он много читал, любил литературу и не считал ее предметом, где псе изучается “от и до”. Мальчик задумывался над книгами, размышлял. Как-то в классе писали сочинение на тему «Образ Анны Карениной». Одни написали лучше, другие – хуже. Но никто не высказался так, как это сделал Саша. Вместо проверенных формулировок, почерпнутых из школьного учебника, человек решил выразить свое мнение и рискнул даже полемизировать с великим автором. Учительница прочла и обмерли: “Лев Николаевич! Я не согласен в Вами. Зачем Вы толкнули под колеса поезда прекрасную русскую женщину Анну?” На всякий случай, сочинение отнесли в городской отдел народного образования…
А время шло. И в 1939 году в газете «Комсомолец Заполярья» появился новый сотрудник. Никто не хотел называть его Александром Витальевичем, а добряк-редактор сокрушенно разводил руками:
– Детский сад у меня – и только.
Природа не наделила Сашу Подстаницкого высоким ростом и внушительной внешностью. Белобрысый, с чуть вздернутым носом, о свои восемнадцать лет он выглядел совсем мальчишкой. Особенно подводил маленький рост.
– Я много в жизни потерял из-за того, что ростом
мил, – подшучивал над собой Саша.
Иной секретарь райкома комсомола считал себя словно обиженным: могли бы прислать настоящего корреспондента, а тут мальчишку командировали, опять мудрят в этой редакции. Но это было опрометчивое суждение. Саша хорошо делал свое дело. Он писал умно и выразительно, увлекался темой, раскрывал се интересно и содержательно. Поэт приходил на помощь журналисту. Журналист помогал начинающему поэту. Романтик и мечтатель, он был прежде всего человеком дела. Саша не терпел пустых слов. Если кто-нибудь цветастой болтовней пытался подменить настоящую работу, Подстаницкий говорил иронично: “Разговоры разговаривает… Сейчас утонет в словесном море, и будет ему счастливый конец”. Сам он всегда работал засучив рукава.

Тогда в Мурманске строился новый стадион. Теперь этот стадион называется старым. А для нас, комсомольцев предвоенных лет, он почему-то никогда не стареет, хотя и теснят его со всех сторон новые жилые дома. Не стареет оттого, что строили мы его своими руками. И восстанавливали тоже сами. Но это уже другой разговор.
Taк вот, на стройке стадиона газета «Комсомолец Заполярья» создала свою выездную редакцию. Впрочем, редакции как токовой не было. Был один Саша Подстаницкий. Редакционный курьер ходил туда за материалами, возвращался и сообщал:
– Подстаницкий страсть как упарился: сам валуны ворочает. Говорит: “Пока материалов в газету нет. Вот создам бригаду – тогда и материал будет”.
Саша считал постыдной роль стороннего наблюдатели. Раз пишешь об этом, значит, и делать это – твоя обязанность. Он был всегда непосредственным, участником событий.
А события разворачивалась с необыкновенной быстротой. Были и такие, которые беспокоили, внушали тревогу за судьбы мира. Прорыв линии Мажино во Франции, злосчастный Дюнкерк, неожиданная высадка гитлеровского десанта в Норвегии. Было о чем подумать в эти тревожные годы.
И комсомол бросил клич: вся молодежь должна овладеть лыжами. Метких стрелков, отважных парашютистов, смелых летчиков было уже много. А вот лыжников недоставало.

Каждое воскресенье, в любую погоду, устраивались кроссы. Подстаницкий ходил на тренировки то командой рыбокомбината, то с лыжниками судоремонтного завода, то с учителями и школьниками. Под вечер он появлялся а редакции, ставил лыжи в угол и садился писать. Иногда, вопреки редакционному заказу заметка получалась и стихах. Он даже письма писал в стихах. Человек жил поэзией – образами, рифмами.
Замечу сразу, что в редакцию Саша пришел не для того, чтобы писать душещипательные стишки “про кровь”, какими иногда заполняют плюшевые альбомы и интимные тетрадки. На свое увлечение он всегда смотрел серьезно и строго. Стихи его подкупали читателя искренностью и непосредственностью. Он воспевал родное Заполярье, увидев его таким, каким дорого оно нам – и старожилам, и новоселам Севера.
Как раз в этот период Александр Подстаницкий написал получившие затем известность стихотворения «Рождение песни», «Перед штормом», «Мечты», «Отпускник», «Любимой», «Напиши» и некоторые другие.
Характерная черта его ранних произведений – сочетание гражданственности и задушевной лирики.

Поэт влюблен в родное Заполярье, и, рассказывая о нем, он находит точные, неповторимые, свои образы. Мурманск для него – “широкоплечий город-труженик”. Он зовет читателя заглянуть в “голубень нетронутых озер”. Подстаницкий видит, как “смеются ели поутру”, как “сосен этажи” уходят в темноту вечерних сумерек. В выразительном штрихе, в короткой детали поэт умеет сказать о многом: “к берегу от порога протоптан тревожный путь”, путь рыбачек, с их нелегкой участью – всегда ждать моряков. Но главное в его стихах – это искренность интонации, это доверчивое сердце, которое с готовностью раскрывается навстречу читателю и чутко откликается на каждое движение нашей души.
Известно, что наиболее точную оценку работе журналиста дают читатели. Каждый из нас с трепетом ждет, что они скажут, и лучшая награда любому автору, маститому или начинающему, – письмо в ответ на его выступление в печати. В этом отношении Саше везло. Помнится мне, как много откликов вызнал его материал «Об остроумии и зубоскальстве». Это был подвал на третьей странице, заверстанный не очень выигрышно, без каких-либо “оформительских излишеств”. Но статью прочитали все или почти все подписчики молодежной газеты. В редакцию хлынул поток писем. Читатели сами принялись развенчивать доморощенных остряков.
Но Саша ничуть не возгордился своими успехами. Он оставался таким же простым и добрым парнем. Комсомольцы редакции избрали его своим вожаком. И наш секретарь был всегда принципиальным, деловитым и, откровенно говоря, чуточку смешным. Не шли ему руководящие должности.
И все-таки мне запомнилось комсомольское собрание, на котором обсуждалось персональное дело. Перед бескомпромиссными комсомольцами предстал человек, уличенный в плагиате. Бледный, растерянный паренек с веснушками на носу что-то бормотал в свое оправдание, шмыгал носом, заикался, краснел. Мы были неумолимы: воровство, хоть оно и литературное – все равно воровство. За словом, как говорится, в карман не лезли, говорили обидно, жестоко, запальчиво. Но вот слово взял Саша, и мы почувствовали, что на его стороне – и объективность, и нравственная чистота, и настоящая человечность.
Позорный для журналиста проступок получил справедливую оценку, тогда как в самом начале собрания гнев выливался через край. Он ослеплял нас до такой степени, что мы могли поступить безрассудно, зло и безжалостно.

Я получил комсомольский билет в 1939 году. Бережно храню его до сих пор. Листаю страницы билета и вижу знакомые подписи комсомольских вожаков. Среди них – подпись А. Подстаницкого. Он принимал износы на протяжении шести месяцев, потом эту обязанность взял на себя его заместитель Вася Чернышов.
О чем мечтал Саша Подстаницкий? Он хотел стать хорошим поэтом. Еще хотел прославиться – и не только в поэзии. Хотелось совершить боевой подвиг, честный и благородный поступок. Мечтал о хорошей библиотеке, об умных и интересных книжках. Тратил на эти книжки всю свою зарплату. Мечтал и о любви, конечно. Ему было тогда девятнадцать лет. Мы знали девушку, которую любил. Саша. Вероятно, он находил в ней что-то особенное. Мы – не находили. Но мы. не были поэтами.
Уцелела, одна из книг Сашиной домашней библиотеки. Он дорожил ею. На форзаце – надпись, сделанная самим владельцем: “Ал. Подстаницкий. г. Мурманск, Кольский полуостров. 28 февраля 40 г.”.
Через каких-то девять месяцев Саша уйдет на военную службу, добровольцем – в летную школу. А пока он взахлеб читает книгу американского летчика–испытателя. Коллинза. Предисловие написано Героем Советского Союза М. Водопьяновым: “Я горячо рекомендую эту книгу, особенно молодым летчикам и нашей героической молодежи”.
Саше, несомненно, должен был полюбиться Джим Коллинз, человек удивительной судьбы. Он был авиатором по природе, ему неудержимо хотелось летать. Но Коллинзу пришлось стать “воздушным шофером” – он работал у частных владельцев самолетов. А потом, чтобы избавиться от безработицы и вечной нужды, талантливый летчик стал испытателем новых, еще не проверенных и не изученных до конца самолетов.
Каждый такой полет – опасная, грозящая гибелью, изнурительная работа.
Сложный путь познания действительности привел Коллинза в ряды Коммунистической партии США, по его инициативе был создан профсоюз американских летчиков, носивший имя Дж. Коллинза.
Отважный авиатор разбился, испытывая новый бомбардировщик. После его гибели друзья собрали заметки и новеллы Джима, разбросанные по многочисленным газетам, и издали отдельной книгой. Один экземпляр ее русского перевода известен и нам – он. хранится теперь в Мурманском музее.
Эту книгу Саша держал в руках, не раз читал и перечитывал, задумываясь над вечным вопросом юности: «Делать жизнь с кого?..»
Я запомнил Сашу на перроне мурманского вокзала, когда он, уезжал в летную школу. Это было в конце 1940 года. У вагона столпились допризывники, совсем не воинственные на вид, стриженные под нуль, с нехитрыми пожитками будущих солдат.
– Ждите писем! – крикнул Саша, когда поезд тронулся.
– В стихах?
– Будут и в стихах, – подтвердил Саша.
Письма приходили. Были среди них и стихотворные. Человек природного юмора, он беспощадно высмеивал сам. себя. Однажды прислал свою фотографию в летной форме, снабдив ее откровенным признанием:

…Сей доблестный вояка,
Отважный ас, гроза больших высот,
На самом деле волком выл от страха
На высоте две тысячи пятьсот.

…Это было совсем недавно.
У прибоя, плескаясь в воде,
Я поклялся девчонке славной,
Что приеду за ней в Вардсе.
Это было все так случайно…
Что ж, тоска, раздираешь грудь?
Синеглазая, где ты, Айна?
Позабыла ль меня? Забудь.
Омертвели судов караваны
Возле устьев загаженных рек.
Не возьмут меня вдаль капитаны.
Позабудь меня, Айна, навек.

К. Полтев